Равноценный обмен

Norberth

Большие форматы - не для меня -___-
Почти ЖЗЛ, только люди не замечательные, а самые обычные)

I
Одним из основоположных законов алхимии является тот,
что в естественных науках называется законом сохранения
вещества и энергии. Ему подчиняется всё сущее – и если
рассматривать именно эту формулировку, он был абсолютно
с ним согласен. Но в алхимии этот закон называют принципом
равноценного обмена. Чтобы получить что-то, нужно отдать что-то
равное по ценности. Значит, потеряв что-либо, мы должны
получить что-то равнозначное взамен.
И в такой трактовке, считал алхимик, этот принцип опровергали
все обитатели дома.

Излуд, город у моря, никогда не был и вполовину так богат, как приморская Альберта. Ни белокаменных домов, ни богатых вывесок, ни мраморной плитки на улицах – старые деревянные дома, рынок посреди крохотной площади, небольшой порт да грязные рыбацкие причалы. Дом у часовни, когда-то самый богатый, был теперь чем-то вроде не самой любимой достопримечательности. На него не посягали даже воры, хотя обвалившаяся стена часовни открывала вид на алтарь, янтарные мозаики и золочёные канделябры. Дверь за алтарём, ведущая во внутренние помещения, была наглухо заколочена и с внутренней, и с внешней стороны. Плющ и шиповник проросли внутри, обволокли щербатые стены, кое-где затянув, как затягивает глаза бельмом, окна. С трудом верилось – но в доме до сих пор жили.

Этот дом как будто питается несчастьями, - вдруг сказал Норберт. – Есть ли среди живущих здесь сейчас тот, кто может похвастаться безоблачным прошлым?
Риччи, - почти хором откликнулись разбойник и алхимик.
Да-а, - усмехнулся крестоносец. – Именно поэтому он здесь и не появляется.

С кого же начать? Кто был первым? Или чьё горе больше? И как его, это горе, измерить? Спроси у любого из троих, и они ответят, что не чувствуют себя несчастными. «Детская психотравма?» язвительно переспросит один, и второй вторит ему «Этим страдают ассассины», а третий улыбнётся так светло, как не могут улыбаться люди с горьким прошлым.

II

Воздух дрожал над Мороком. Город-мираж посреди бесплодной пустыми закрывал ворота перед песчаной бурей, и бард был последним путником, улизнувшим от неё. Всё, чего он желал – укрыться от стихии, что ревела у него за спиной, но никак не рассчитывал на то, что Моррок подарит ему дуэт, от которого он забыл о тех, кто ждал его дома. Серебряноволосая танцовщица долго изучала его, будто оценивала, прежде чем позволила подойти. Её пронзительный изучающий взгляд снился ему всю дорогу домой – он, и ещё браслеты, тускло блестящие в полумраке, и бубенцы в волосах, рассыпавшихся по подушки, и колечки на пальцах ног.
В Излюде барда ждали жена и дочь, но таких, как он, не удержит кольцо на пальце – и вскоре, взяв гитару, музыкант отправился в путь. Куда бы ни шёл он, путь его проходил через Моррок, и танцовщица распоряжалась им как в первую встречу – пусть он приходил, когда хотел, уходил он лишь когда позволяла она. Изящная рука указывала на дверь, и он закрывал её за собой, чтобы открыть дверь в Излюде.
Вскоре танцовщица отказалась от танцев. Визиты барда стали редки настолько, что когда он увидел Кагеши впервые, тому было уже три месяца. Потом, когда светловолосый мальчик соревновался в ловкости с пикки, долгий разговор барда и танцовщицы закончился тем, что он ушёл, не дождавшись разрешения, узнав всё, что хотел – им с сыном не нужна половинка отца, даже целиком он не нужен, нежеланного брака она избежала и теперь у танцовщицы есть наследник.
Кагеши никогда не воспринимал барда как отца – так же как танцовщица не считала того мужем. На подарки тот щедр не был – а именно так измеряют дети Моррока любовь родителей. Впрочем, мать тоже не баловала сына, однако в её любви Кагеши не сомневался. Он был рождён матерью, выращен матерью, вскормлен её молоком и чувствами – потому они почти не разговаривали, почти не касались друг друга – слова и чувства как будто перетекали между ними.
Мать не плакала.
А когда она танцевала, казалось, всё в мире так же прекрасно.
От неё Кагеши унаследовал огромные зелёные глаза, светлые – пусть и не такие благородно серебряные – волосы и тонкие пальцы. Танцевал он с удовольствием, но никогда – при матери.
Время шло, измеряемое промежутками между разрушительными песчаными бурями. Кагеши пришла пора выбирать дальнейший путь - взять ли в руки лук и стрелы? Склонить ли голову перед алтарём? Танцовщица была готова поступиться гордостью и просить барда приютить сына, если тот решит стать мечником – бросать единственное дитя в казарме она не хотела. Сам же Кагеши склонялся к тому, чтобы изучать торговое дело в Альберте – деньги из ниоткуда казались ему заманчивой перспективой, а ради того, чтобы потом демонстрировать накачанный пресс под белой рубашкой кузнеца, можно было потерпеть дурацкие шаровары торговца.
В сезон, когда дни в Морроке стали удушающее жаркими, Кагеши предпочитал проводить их дома, а мать изменила своей привычке коротать жаркие полдни в ванной. Она возвращалась лишь ночью, и Кагеши удивлялся ей, покуда не увидел, что до дома её провожает рыцарь королевской армии.

Они сидели в беседке перед домом, и танцовщица не смотрела на сына, тогда как тот таращился во все глаза, понимая, что означает этот разговор.

… он молодой Лорд Рыцарь, и с ним я вскоре стану цыганкой, как давно мечтала. Мечта о сыне ведь уже сбылась, - она легко потрепала его за ухом. – Он такой порядочный, мне казалось, таких больше нет.
Кагеши опустил глаза и принялся осматривать свои пыльные башмаки. Теперь мать смотрела на него.
Но он… хотел бы завести своего.. нашего общего ребёнка. Это значит…
Кагеши кивнул. Потом ещё раз.
Замок его гильдии стоит в Пайоне, а у меня много друзей в гильдии лучников. Мы могли бы видеться каждый день.
Тонкая рука, унизанная кольцами, коснулась его щеки, приводя в чувство. Мама никогда не была щедра на прикосновения – как будто он был не только сыном ей, но и мужчиной, в будущем – чьим-то. Объятия перепадали по праздникам, но праздника сегодня не было.
Не беспокойся, мам, - он уткнулся ей носом под ключицу. Чтобы не выдать себя, он смотрел перед собой немигающим взглядом, и слёзы высыхали на остекленевших глазах. – Я хочу остаться дома. Я хочу остаться в Морроке.
Здесь же только гильдия воров…
Не волнуйся, мам, я буду честным вором,- улыбнулся он ей в плечо дрожащими губами.
Я буду приезжать так часто, как смогу.
Я буду очень-очень ждать.

На свадьбе в пронтерской церкви он сидел на самой дальней скамье, в новенькой куртке воришки, в скрипящих кожаных перчатках.

Если есть здесь тот, кто против этой свадьбы, пусть скажет об этом сейчас или не говорит никогда!
Кагеши промолчал – и никогда не говорил об этом больше: ни в первые частые встречи, ни в редкие свидания потом.
Он вручил матери всё своё детское богатство – дюжину алых, как кровь, волшебных камней, а её новоиспеченному мужу – опал, и тот даже не поинтересовался, что за незваный гость одарил его, только покровительственно потрепать по голове. Рыцарь был и впрямь красив и статен, и Кагеши с отвращением подумал, что их дети будут красивее его…
До конца праздника он не досидел – хотя уйти хотелось с самого начала, одному, хоть и под шумок, это делать было неловко. На его счастье, один из гостей тоже покинул церковь. Узнав тёмно-изумрудные пряди под шляпой, Кагеши быстро юркнул за ним в закрывающуюся дверь.
Бард торопливо пересёк улицу и скрылся в толпе. Кагеши едва не потерял его из виду, но выловил у южных, самых людных ворот столицы. По тому, как двигался музыкант, было видно, что он расстроен и… Кагеши хотел поймать его за руку и попросить поговорить с ним, убедиться, что это не он эмоциональный урод, не способный почувствовать радость за мать, что он не один огорчён свадьбой – но бард спешил к Излюду. Уже на мосту вор почти догнал его, почти схватил за руку… и тут музыкант поднял её, чтобы помахать кому-то.
Э-эй, малыш, подальше от края!
Па-а-ап, я не малыш, - ответил кто-то не видимый. – Я тренируюсь не бояться высоты.
Кагеши застыл как вкопанный - будто он тянул руку к яблоку, а в неё упал камень. Бард отволок от обрыва и поднял на руки мальчишку в костюме новичка.
Пойдём, мама наверняка нас ждёт.
А когда ты вернёшься?
Я вообще-то ещё даже не уехал.
Ну завтра уже…
Через пару недель вернусь.
Пап, на нас смотрит какой-то мальчик.
Где? – бард оглянулся, но мост был пуст.

Когда двое наставников воришки увидели его впервые, разбойник прищурился и ухмыльнулся, а убийца бесшумно приблизился и выхватил откуда-то метательный нож. Смертельно острое лезвие мелькнуло перед глазами Кагеши, и он зажмурился. Металл холодил ему нос.

Прекрасно, - прошептал убийца, прижимая лезвие плашмя к переносице. – С таким прямым носом никто не примет тебя за выходца с востока. Дорогая одежда, исправим акцент – и ты будешь элитным убийцей, никто не заподозрит в тебе преступника. Учителя говорят, ты уже достаточно ловок, и рука не знает промаха. Один удар – и противник будет мёртв.
не очень-то заманчиво, - пожал плечами Кагеши. Убийца убрал нож.
Этой сейчас. Начнём тренировки завтра, в восемь у озера перед пирамидой. Я дам тебе подержать катары, и уверен, тебе не захочется выпускать их из рук.
Я больше люблю кинжалы, - тихо произнёс вор.
Значит, тебе понравится драться двумя кинжалами, - хищно усмехнулся убийца и закрыл шарфом лицо, собираясь уходить, но оглянулся на разбойника, продолжавшего подпирать стенку. – Ты как-то не особо рьяно борешься за ученика. Неудивительно, что ваша гильдия исчезает.
Вечный соперник и друг только хмыкнул. Скрипнув кожаными штанами, он отделился от стены и, вальяжно позвякивая цепями, подошёл, чтобы легонько прикоснуться к кончику носа воришки.
Что бы ты там не решил, послушай этого понтовщика в одном – береги нос в драках, смазливая мордашка.
И подмигнул.

Чуть в стороне от входа в пирамиду их никто не замечал.

До последнего уровня ещё пара месяцев, не больше. Я уже устала танцевать одно и то же, если честно, и иногда мы ходим в Нифльхейм или Гонрюн… - рассказывала мать, пока воришка возился с подарком – красивый бант не собирался сдаваться. – А как твои дела?
Дневные тренировки с одним наставником, ночные – с другим… Говорить одним одно, другим другое… Улыбаться всем одинаково.
Потихоньку, - подытожил он, пожимая плечами.
Тебя учат интересным вещам?
О, да-а, - еле сдерживая сарказм, ответил вор.
Тебе что-то нужно для обучения? Оружие, или одежда… может, какие-то редкие вещи?
Я уже купил себе стилет. А как там… малышка?
Чудесно. У неё руки отца, так же крепко держат меч. Кажется, она пойдёт по его стопам. Но она милая. Мне кажется, вы бы понравились друг другу, если бы…
Кагеши затошнило от подавленного голоса матери. В коробке лежала ягодка иггдрассиля. Слишком дорогой для него подарок.
Мам, я хочу поехать куда-нибудь на тренировки. Посмотреть мир, так что…
Он сглотнул.
Так что не приезжай. Я пока не знаю, куда и насколько мне посоветуют поехать наставники.
Паузу нарушал только надрывный стрёкот цикад.
Ты… не хочешь меня видеть? – тихо спросила танцовщица.
Хочу, - прошептал воришка, чтобы не дрожал предательски голос.
Она сняла с руки браслет – самый простой, серебряный, без узоров. Села вплотную, приобнимая за талию, и надела украшение на руку подростка. Его кисть, не по-мальчишечьи тонкая и ухоженная, лежала на её ладони.
Смотри… - прошептала она ему на ухо, и по спине Кагеши побежали мурашки, - твоя рука всё ещё меньше моей, но ты, кажется, уже совсем взрослый…

III
Когда Хоэнхайм стал дружить с Норбертом, тот уже не был тем образцовым учеником воскресной школы, которого привёл к ним в дом Сеннка. Аккурат после свадьбы матери Кагеши папа Норберта уехал на гастроли, после которых вернулся домой лишь затем, чтобы умереть в собственном доме вместе с женой. Он уже не мог видеть, но ещё слышал, как кричит его сын, лишаясь глаза. Потом пришёл Аквариус, и его заманчивая запретная магия наградила любопытного мальчишку кошачьими ушами. Теперь Норберт был угрюмым нескладным подростком, которого высмеивали за уши и боялись за сбитые в кровавых драках кулаки.
И как-то слишком много случилось подряд – много такого, что не могло оставить Хоэнхайма равнодушным.
Его брат-близнец Сатоцу умел превращать жизнь и чувства в цифры. Он мог всё просчитать, вычесть ненужное, разделить пополам и жить дальше. Только оказалось, что от деления порой есть остаток. Но пока он торговал на рынке вместо отца, никто не замечал погрешностей в его расчётах, никто, даже его единоутробный брат.
Отец пропадал в кузнице с Крафтером, Сеннка просто пропадал где-то, Сатоцу торговал, складывая и вычитая в уме и сердце, а у Хоэнхайма было вдоволь времени на размышления. Даже, пожалуй, многовато.
В библиотеку Норберта он попросился, чтобы узнать применение и ценность некоторых артефактов. В обмен он продал добычу Норберта подороже. И снова, и снова – мечник грел чай или вино, и торговец порой заходил без повода. Он только было привык к этому, как всё завертелось.

Я хочу научиться ковать, как отец. То есть, лучше даже, чем отец, - покосившись на папу, сказал Крафтер после семейного ужина. Кузнец одобряюще кивнул и взял супругу за руку. – Мам, благослови в путь, я отправляюсь за море.
Благословляй давай, - кузнец подтолкнула вперёд Сеннку, и тот покорно прочитал молитву.
Сияя белозубой улыбкой, Крафтер поднялся на борт корабля два дня спустя. Ещё два дня спустя он вернулся домой. Корабль попал в шторм и разбился о скалы Бьялана, вдвойне опасные в темноте.
Сатоцу и Хоэнхайм, держась за руки, смотрели на закрытый гроб, пока в голос рыдала по первенцу мать - безутешная Нейма, до того и слезинки не проронившая при детях.
Когда-нибудь один из нас тоже умрёт, - шёпотом сказал Сатоцу, подытожив свои вычисления. Было темно, их сдвинутые кровати чуть скрипнули, когда один близнец снова взял за руку другого. – Останется только половина.
Хоэнхайм не нашёл, что возразить, только крепче стиснул пальцы.
Один всё равно будет первый. Второму придётся жить.
Что толку не рисковать? – после паузы продолжил мальчик. – Можно торговать топорами, и тут один сверзится тебе на голову.
Сатоцу, - шёпотом позвал его брат. – Я не собираюсь умирать, вот увидишь.
А я собираюсь, - повернул к нему голову сосед по кровати. – Я умру, чтобы не видеть, как будете умирать все вы.
Хоэнхайм проснулся от холода и странного запаха. Холод исходил от окна, на котором стоял Сатоцу, глядя вниз, на забор с острыми пиками по верху. Запаха, конечно, никто кроме близнеца не почувствовал, но Хоэнхайм поклясться был готов – от Сатоцу несло безумием.

Даже шаровары ему не принадлежали – они достались от старшего брата. Хоэнхайм снова слишком много думал и слишком много читал – родители переключились на Сатоцу, следя за каждым его шагом, ведь опасных предметов в доме двух кузнецов более чем достаточно.
Теперь, стоя перед ними с кулаками, сжатыми в карманах, он чувствовал, что и кожа, и кости, и плоть между ними ему тоже не принадлежат. Своей собственной была только идея, что пульсировала в висках.

Мам, пап… братья… Я хочу стать алхимиком и прошу вашего благословения.
Золото из свинца - чтобы не нужно было добывать деньги, рискуя жизнью.
Живое из мёртвого – чтобы не видеть, как ещё кто-то рыдает на крышке гроба.
Мать кричала и хлестнула его по щеке так, что Хоэнхайм пошатнулся. Пусть шестьсот шестьдесят шесть раз будет проклята наука трансмутирования, пусть триста тридцать три раза будет она богохульна, и пусть лишь одна душа у Хоэнхайма, которой не увидеть потом ни рая, ни ада, но он решил всё ещё в тот момент, когда раскладывал цветы у гроба брата и заглянул под крышку.
Крафтер всё ещё улыбался белозубо: рыбы объели ему пол-лица, а вода и мелкие камни отшлифовали кость добела всего за день. Стилетом, которым он открыл гроб, Хоэнхайм срезал прядь волос с кусочком кожи и снова затворил крышку. Эта жутковатая реликвия теперь хранилась в подвале Норберта – тот и не знал, в его доме и без того обитало немало мёртвых душ.
Углерод, водород, кислород.
Кальций, калий, натрий, фосфор, железо.
Вещества, из которых состоит человек, просты и находятся под рукой, а есть ли душа, никто не знает точно.
Тогда почему бы и нет – золото из свинца, живое из мёртвого?

В дверь постучали, и Норберт оставил в покое фотографию, которую пытался снять со стены. Он спрыгнул на пол – в камине всколыхнулась красными искрами гора пепла, в которую успели превратиться письма к сестре – а казалось, что за ней только что закрылась дверь.
На пороге стоял Хоэнхайм. Его вместительную сумку распирало от одежды и книг в старых переплётах. Торговец посмотрел на мечника, и решимости у него сразу поубавилось: единственным глазом тот хмуро созерцал сумку, словно прикидывая, не вырастет ли у него ещё и хвост, если он их прочтёт. Левое кошачье ухо украшал пластырь, второй красовался на сломанном в недавней драке носу. Хоэнхайм потёр всё ещё горящую после пощёчин матери щёку и наконец решился:

Можно, я поживу у тебя немного?
Вместо ответа мечник отступил, пропуская друга, и запер за ним дверь.

Кагеши присоединился к ним куда позже, если присоединением можно назвать нерегулярные ночёвки, когда он приходил без предупреждения, чаще через окно, засыпал в гостевой, а просыпался под боком брата или Хоэнхайма. Алхимик протестовал, а Норберт только пожимал плечами – что поделать, выходец из Моррока мёрз в холодном доме ночами.
Норберт и Кагеши случайно познакомились в столице, прошагали до Моррока след в след, спали бок о бок ледяными ночами в пустыне, прежде чем им сообщили, что Кагеши, собственно, и есть тот самый брат, искать которого пришёл Норберт. Потом их пути разошлись – уж больно внезапно они появились в жизни друг друга, и много позже вновь пересеклись в Комодо, где оба запивали горьким вином разбитое сердце.
Дом и поныне стоял полуразрушенным, но за то время, что крестоносец скитался по миру, Хоэнхайм отремонтировал все комнаты, кроме той, что запер на ключ сам хозяин. По его распоряжению мастера соединили две опустевших детских в одну комнату, а пролом в стене превратили в окно. Алхимик каталогизировал библиотеку и оборудовал алхимическую лабораторию в подвале.
Разве что туристов не запустил, ворчал Норберт.
Хоэнхайм платил по счетам, возил доспех на чистку и ремонт, платил взнос за привилегии, выбирал горничных и кухарок, а за это никто не обращал внимания на звуки, время от времени доносящиеся из лаборатории, кровь на руках алхимика и мешки с «отходами», которые он отдавал морю. Он не рассказывал интересующимся о том, как потерял глаз Норберт, а крестоносец никому бы не рассказал, откуда на груди алхимика такие страшные шрамы.
Принцип равноценного обмена, объяснил Хоэнхайм, разливая друзьям алый в свете камина глинтвейн.

Развратный Прист.

жизненно.

Чёрный Хищник

Очень душевно.

BackDooR

Красиво.

Kett

Очень понравилось! Зачиталась! Спасибо! :oops:

Claire

Очень-очень здОрово! :!:

Hiromoto

Талантище!Молодец!Сравнивая с матерыми авторами профессионалами,вижу что стоишь с ними на одном уровне,а некоторых и за пояс заткнул.

Ласталайка

Brennan

Нор, ты ещё и ПИШЕШЬ?!?! 0___о

аплодирует стоя

Claire

Slowpoke, полноте, "аплодисменты" пишутся с одной "П"

Edit: предыдущий пост удалили... а этот оставили... нелогично, висит он тут теперь ни туда, ни сюда

Satturus

Я очень люблю FMA и рассказ мне очень понравился.

Norberth

Спасибо за отзывы всем посетившим и прочитавшим. Забыл сделать заметку, что критика приветствуется >_<

Сайлас, продолжения не будет, это вполне законценный рассказ, в который, смею заметить, влезли истории аж четырёх семей)

Brennan, да, когда навыков рисования не хватает чтобы рассказать о том, что творится у меня в голове, я пишу.

Claire, теперь меня замучает любопытсво, что же было написанно в удалённом посте >_<

Hiromoto, боюсь, это слишком сильная похвала для меня) Я всего лишь гость в мире графомании.

Abel

читал не отрываясь